— Как вы оцениваете путь нанотехнологий от разработки до коммерциализации? В каких отраслях этот потенциал самый большой?

— Нанотехнологический мир можно разделить на две части. Одна — нанотехнологии, которые связаны с модификацией материала или поверхности материала, где что-то происходит на наноуровне: при обработке на размере до 100 нанометров происходят изменения в структуре материала, из-за которых некоторые его свойства меняются. Например, есть трансформаторная сталь. Для ее получения нужны определенные условия по давлению и температуре, в результате которых образуется наноразмерное зерно. Оно и дает свойства, характерные для трансформаторной стали, то есть возможность большого количества зарядок и перезарядок без потери электромагнитного потенциала.

Или ионно-плазменное напыление на поверхности кромки режущего инструмента. Он не тупится, ресурс между заточками растет в 3–5 раз.

Есть другая часть наномира, где берутся молекулы и собираются во что-то. Ученые из Нидерландов, Франции и США получили Нобелевскую премию за проектирование и создание «молекулярных машин». Эта вторая часть нанотехнологий — то, что сегодня находится на стадии фундаментальных наук. Путь от открытия, за которое ученые получили Нобелевскую премия, до бизнеса — 10–15 лет, а то и больше. Правда, лауреат Rusnanoprize Чад Миркин — исключение из этого правила. Это человек, который ухитрился сделать похожую структуру: преобразовывал молекулу ДНК в сферическую форму и на этой основе получал лекарственное средство, которое воздействует на иммунную систему человека.

Это уникальный пример, когда фундаментальная работа быстро доходит до коммерциализации. Но для меня это скорее исключение из правил. А правило состоит в том, что часть наномира, которая основана на молекулярной сборке, — это фундаментальная история с длинной дорогой до внедрения. Хотя, если почитать основоположника и популяризатора нанонауки Декслера, его главная идея — молекулярная машина, молекулярные роботы, которые будут работать в сосудах человека, путешествовать и что-то исправлять. Но пока это скорее находится на уровне фантастики или фундаментальной науки, а не прикладного задела.

— На фоне сложной экономической ситуации сохраняются ли планы по выводу «Роснано» на прибыль в 2018 году?

— По действующему бизнес-плану до 2020 года мы должны получить первую прибыль в 2018 году. Но в 2014 году мы вместо убытка получили прибыль в 8,2 млрд руб., в 2015 году — 17 млрд рублей. Не знаю, будем ли мы по итогам 2016 года в убытках или в прибыли: в нашей сфере очень высоки риски. Два квартала были убытки, но это нас вообще не беспокоит. Нужны более длительные циклы, чтобы оценить прибыльность или убыточность. Пока на сегодня по плану — в 2016 году мы убыточные, сумеем ли выйти на прибыль — пока непонятно. Если говорить о финансовой устойчивости компании, она очень высока. По оценке S&P, наш рейтинг на уровне суверенного, прогноз — «стабильный». Мы спокойны и уверены относительно финансового положения.

— Как продвигается работа по поиску инвесторов для портфельных компаний? Сейчас такие компании интересны рынку?

— Конечно же, интерес большой. Но у привлекательности таких компаний есть два аспекта. Первый: в соответствии с нашей концепцией мы не просто инвестируем деньги, а вместе с нашими партнерами создаем фонды. И это удается, это привлекательно для инвесторов. Другое дело — наш pipeline. На данной стадии мы активно ищем компании, ездим по регионам, приглашаем бизнес подавать заявки на проекты.

— Какой сейчас ориентир по срокам выкупа менеджментом доли в УК «Роснано»? Кто из менеджмента уже заявил о готовности поучаствовать в management buy out и как будет определяться цена?

— Мы в этом виде деятельности не одни, это практика PEVC-индустрии (англ. «private equity and venture». — RNS). А у этой индустрии есть закон: нужно отделить управление от активов. И это у нас сделано: управляющая компания «Роснано» — это одно юридическое лицо, а активы — это государственная компания, и будет государственной всегда. Второй закон нашей индустрии: управляющая компания должна быть частной, в ней должны быть управляющие партнеры. В этой сфере не бывает, как в акционерном обществе: купил долю и сижу на берегу, жду дивидендов. Нет! Тот, кто покупает долю, должен работать. Тогда история летает! Именно поэтому в нашей стратегии в 2014 году был заложен выкуп менеджментом компании. KPI (целевой показатель. — RNS) — 75%.

Состав менеджеров, которые готовы выкупать доли, сформировался. Мы к этому шли не быстро, достаточно тщательно формировали команду, несколько раз ее перестраивали. На сегодняшний день могу сказать: это топ-менеджмент компании. Это и есть управляющие, они пока не купили, но готовы покупать и стать управляющими партнерами. Ключевой вопрос — почем? У нас есть утвержденная методика оценки. По этой методике, грубо говоря, мы должны выставить цифру на текущий момент и представить совету директоров проект сделки купли-продажи. Мы такой проект готовим. Может быть, сможем представить до конца года — зависит от процесса согласования. В любом случае, какой бы ни была цена, мы не будем предлагать сами себе ни кредитов, ни рассрочек. Из кармана взял — заплатил, не нравится — значит, не получилось стать партнером. Я рассчитываю, что в 2017 году мы завершим этот процесс и не будем «белой вороной» в своей индустрии.

— Если бы вы были частным инвестором, в какую технологию вы бы вложились?

— Во-первых, я собираюсь вложиться в компанию «Роснано». Если говорить о технологиях, то трудно ответить, потому что это вопрос личных предпочтений по горизонту планирования и приемлемому уровню риска. В этих терминах я ответить не могу, поскольку таких инвестиций не делаю. Кстати, для управляющих партнеров PEVC-фондами считается плохой практикой, если ты управляешь фондом и, помимо этого, еще куда-то инвестируешь. Если ты инвестируешь в технологии, значит, ты в них веришь, если ты в них веришь — почему не принес в свой фонд? Это этический кодекс PEVC-фондов.

Если говорить о технологиях реального сектора, то это технологии, которые весь мир считает перспективными, интересными. Например, робототехника. На каждой конференции по инновационной экономике обязательно представлен экзоскелет или домашний помощник. Интересная технология. Потенциально для России это, наверное, может быть интересно, но здесь есть специфика.

В России есть ряд реальных рынков, где проникновение технологий намного ниже, чем в остальном мире. Значит, есть большая перспектива. Например, фармацевтика. Российская фармацевтика ежегодно растет на 12–13%, это интересная и перспективная отрасль, хотя в мире к ней относятся сложнее: длительность инвестиционного цикла — 12–13 лет, стартовые инвестиции — $10 млрд. В России это более привлекательный рынок, нежели в остальном мире.

— Видите ли вы признаки возобновления экономического роста, тем более инвестиционного? Не считаете ли этот рост сейчас и на ближайшую трехлетку «бумажным»?

— Я его не считаю «бумажным» или техническим, я его считаю недостаточным. Крайне значимая вещь, являющаяся колоссальным достижением Центрального банка и экономической команды правительства, — замедление темпов инфляции. 6% в этом году — это рекорд за 25 лет. Такого не бывало! Когда в 1997 году мы достигли 11%, это был предмет невероятной гордости. Правда, перед этим при возглавлявшем тогда ЦБ Сергее Игнатьеве было ниже 11%. Теперь рекорд побит. Это великолепный результат.

Теперь Эльвира Сахипзадовна (Набиуллина, глава ЦБ. — RNS) прямо и открыто говорит, что в будущем году инфляция должна быть на уровне 4%. Это очень значимо, это фундаментальные изменения процентных ставок, длительности сроков кредитования, горизонта планирования бизнеса, доступности кредита. Такие изменения очень важны вообще, а для инновационной экономики особенно. Я снимаю шляпу — считаю, что коллеги достигли великолепного результата. Причем на волне рецессии, падения производства, даже пережив шок падения нефтяных цен, ЦБ заявил о политике инфляционного таргетирования и плавающем курсе. Курс доллара был около 30 рублей, стал 60. Ничего, пережили. Зато инфляционная задача решается с каждым годом.

Что касается негатива: вышеперечисленного недостаточно. Кроме макроэкономики, есть еще институты. Есть конкуренция, защита частной собственности, справедливый суд, борьба с коррупцией и так далее. Эти фундаментальные вещи у нас очень слабы — кроме коррупции, которая очень сильна. Соответственно, они требуют не менее масштабных изменений, по сравнению с инфляцией более болезненных. Поэтому, вероятно, прогнозы по росту остаются низкими.

— По вашему мнению, российский технологический бизнес адаптировался к санкционному режиму и каким бы то ни было ограничениям? Как адаптировался «Микрон»?

— Конечно, санкции — это плохо. Они, конечно, сдерживают технологическое развитие и развитие России в целом, у них есть технологический и финансовый аспект. О «Микроне» пока сказать не могу — он попал под санкции две недели назад, мы пока сами не разобрались, что это означает.

Но в целом для нас санкции означают, что перед нами фактически захлопнулся весь западный финансовый рынок. Фонды, которые мы создаем, даже не пытаются получить деньги в Европе или США — это невозможно. «Роснано» не под санкциями, нет прямого запрета, но есть атмосфера, созданная санкциями. Мы даже силы на это перестали тратить.

Но нет худа без добра: развернулись в Китай. Создали с Китаем два фонда, что казалось невозможным. До конца года, думаю, объявим о создании еще двух фондов в Китае. Всерьез работаем с Японией, Сингапуром, Южной Кореей и Малайзией. Безусловно, мы огорчены тем, что на Западе рынки закрылись, но оказалось, что можно заместить. В прошлом году у нас был план по привлечению 20 млрд руб. внешних инвестиций, привлекли 16 млрд руб. Чуть меньше, но это не ноль.

— Какие объемы китайских фондов? В какие проекты китайские инвесторы готовы идти?

— Один фонд — с холдингом Университета Цинхуа, его бизнес — около $200 млрд. Наш фонд — около $100 млн. Сейчас готовятся первые сделки этого фонда. Второй фонд — с одной из провинций Китая. Обычно все работают с федеральными властями и крупными национальными компаниями, а оказалось, что в китайских провинциях тоже можно привлечь деньги. Объем — $150 млн с китайской стороны. Прошло первое закрытие — начинаем думать о втором.

— А с Японией?

— В отношениях с Японией после встречи Владимира Путина и Синдзо Абэ и возобновления содержательного диалога о мирном договоре произошли масштабные изменения. Не знаю, что политики решат о мирном договоре, но если раньше мы контактировали и политики говорили, что сотрудничество невозможно, то сейчас они открываются.

Министром по России назначен министр экономики и торговли Японии, от нас отношения с Японией курирует Алексей Улюкаев. Они в начале ноября встречаются в рамках рабочей группы, куда вошли и мы. Две недели назад я встречался с японским министром экономики с конкретным предложением по созданию фонда. Будем обсуждать на заседании рабочей группы, пока процесс идет оптимистично.

— В одном из майских указов президента была поставлена задача создания до 2018 года 25 млн высокотехнологичных рабочих мест. Как вы оцениваете перспективы выполнения этой задачи и что нужно считать высокотехнологичным рабочим местом?

— Я знаю об этом указе, но не до конца понимаю сути определения высокотехнологичного рабочего места. Меня немножко пугает количество: не очень понимаю, как можно в таком количестве создать такие рабочие места. К счастью, я отвечаю за «Роснано»: компания создала 73 производства высокотехнологичной продукции, на которых создано 30 тыс. рабочих мест. Это наш вклад.